Так хочется запечатлеть все приятные эмоции, полученные сегодня, и жить ими, жить ими и следующими, следующими..
люблю тебя.

---

Сходить с ума, входить в чужие двери,
уткнуться в шею, судорожно вжаться
в попытке выжить, плакать и бояться
зависимости... Я себе не верю...
из сотни всех возможных вариантов
со мной – возможно – самый невозможный,
все изначально – мимо, зло и сложно,
нелепо, словно смерть комедиантов.
Из грязных тряпок будничного рая
не сделать занавес для королевской ложи.
Люблю тебя.... на что это похоже?
тебе видней, а я пока не знаю.
(с)

@темы: ст

---

"Как странно, что я не ревную тебя,
Меня изумляет, что кто-то был до.."

---

Заправленные сном, переплавленные в воздух
Коричневых доз перманентным лейкозом..

---

что-то иссякло, кончилось, вывихнуто. щенячья
нежность, смешная нежность,
слабая боль укола.
выбери и запомни что-нибудь от меня,
чтобы услышать после,
если уйдет мой голос.

@темы: ст

---

Одиночество стало - отчеством...
Небо - крышей, деревья - стенами.
Обречённый твоим пророчеством,
Я брожу облаками пенными.
В Петербурге легко состариться,
Здесь иные часы и скорости...
В фонарях монотонно плавятся
Все печали мои и горести.
Этот город с гранитной нежностью,
С розоватой луной над крышами
Дышит сам такой безутешностью,
Что любые страдания - лишние...
Эти встречи считать подарками
Что пред каменным львом заискивать.
Не сутулясь бродить под арками,
Или дождь в свои вены впрыскивать.
Петергоф обнимать в подрамники
И высматривать птичье пение
Там, где листья плывут подранками
Вслед фонтанному откровению.
Всё пастелью тумана смажется,
Всё насытится вдохновением,
И слеза на щеке не кажется
Ни судьбою, ни преступлением...

@темы: ст

---

Радость моя, если умру от невзгод, сумасшествия и печали, если до срока, определенного мне судьбой, не нагляжусь на тебя, если не нарадуюсь ветхим мельницам, живущим на изумрудных полынных холмах, если не успею пройти до конца, если не расскажу всего, что хотел рассказать о тебе, о себе, если однажды умру не простясь – прости. Больше всего я хотел бы сказать – сказать перед очень долгой разлукой – о том, что ты, конечно, знаешь давно сама, или только догадываешься об этом. Мы все об этом догадываемся. Я хочу сказать, что когда-то мы уже были знакомы на этой земле, ты, наверное, помнишь. И вот мы снова пришли, вернулись, чтобы опять встретиться.

(с) Школа для дураков, Саша Соколов

@темы: (с)

---

—мой муж превратит вас в жабу!
—а кто у нас муж?
—волшебник.
—предупреждать же надо.

@темы: (с)

---

"И эта музыка.. она была такая чудесная..
И я так хотел играть в этой музыке на бас гитаре. ну потому что мне казалось что на бас гитаре играть попроще.
И я часто играл, хотя у меня не было бас гитары.
Но играл великолепно."

Евгений Гришковец.
"Как я съел собаку"

@темы: (с)

---

мне казалось что чувствовать меня, всё что со мной глубже, чем чувствую я сама, нельзя. что нельзя глубже чувствовать твою любовь. я ошиблась.

---

Вы искали: любовь, найдено сайтов: 760012, документов: 88333058, новых: 127362

---

Эрих Мария Ремарк "на западном фронте без перемен"

Прежде чем отправиться к Кеммериху, мы упаковываем его вещи: в пути они ему пригодятся.
Полевой лазарет переполнен; здесь, как всегда, пахнет карболкой, гноем и потом. Тот, кто жил в бараках, ко многому привык, но здесь и привычному человеку станет дурно. Мы расспрашиваем, как пройти к Кеммерниху; он лежит в
одной из палат и встречает нас слабой улыбкой, выражающей радость и беспомощное волнение. Пока он был без сознания, у него украли часы.
Мюллер осуждающе качает головой:
- Я ведь тебе говорил, такие хорошие часы нельзя брать с собой.
Мюллер не очень хорошо соображает и любит поспорить. Иначе он
попридержал бы язык: ведь каждому видно, что Кеммериху уже не выйти из этой
палаты. Найдутся ли его часы или нет - это абсолютно безразлично, в лучшем
случае их пошлют его родным.
- Ну, как дела, Франц? - спрашивает Кропп Кеммерих опускает голову.
- В общем ничего, только ужасные боли в ступне.
Мы смотрим на его одеяло Его нога лежит под проволочным каркасом, одеяло вздувается над ним горбом Я толкаю Мюллера в коленку, а то он чего доброго скажет Кеммериху о том, что нам рассказали во дворе санитары: у Кеммериха уже нет ступни, - ему ампутировали ногу.
Вид у него ужасный, он изжелта-бледен, на лице проступило выражение отчужденности, те линии, которые нам так хорошо знакомы, потому что мы видели их уже сотни раз. Это даже не линии, это скорее знаки. Под кожей не чувствуется больше биения жизни: она отхлынула в дальние уголки тела, изнутри прокладывает себе путь смерть, глазами она уже завладела. Вот лежит Кеммерих, наш боевой товарищ, который еще так недавно вместе с нами жарил конину и лежал в воронке, - это еще он, и все-таки это уже не он; его образ расплылся и стал нечетким, как фотографическая пластинка, на которой сделаны два снимка. Даже голос у него какой-то пепельный.
Вспоминаю, как мы уезжали на фронт. Его мать, толстая, добродушная женщина, провожала его на вокзал. Она плакала беспрерывно, от этого лицо ее обмякло и распухло. Кеммерих стеснялся ее слез, никто вокруг не вел себя так несдержанно, как она, - казалось, весь ее жир растает от сырости. При этом
она, как видно, хотела разжалобить меня, - то и дело хватала меня за руку, умоляя, чтобы я присматривал на фронте за ее Францем. У него и в самом деле было совсем еще детское лицо и такие мягкие кости, что, потаскав на себе ранец в течение какого-нибудь месяца, он уже нажил себе плоскостопие. Но как
прикажете присматривать за человеком, если он на фронте!
- Теперь ты сразу попадешь домой, - говорит Кропп, - а то бы тебе
пришлось три-четыре месяца ждать отпуска.
Кеммерих кивает. Я не могу смотреть на его руки, - они словно из воска.
Под ногтями засела окопная грязь, у нее какой-то ядовитый иссиня-черный цвет. Мне вдруг приходит в голову, что эти ногти не перестанут расти и после того, как Кеммерих умрет, они будут расти еще долго-долго, как белые призрачные грибы в погребе. Я представляю себе эту картину: они свиваются штопором и все растут и растут, и вместе с ними растут волосы на гниющем
черепе, как трава на тучной земле, совсем как трава... Неужели и вправду так бывает?..
Мюллер наклоняется за свертком:
- Мы принесли твои вещи. Франц.
Кеммерих делает знак рукой:
- Положите их под кровать.
Мюллер запихивает вещи под кровать. Кеммерих снова заводит разговор о часах. Как бы его успокоить, не вызывая у него подозрений!
Мюллер вылезает из-под кровати с парой летных ботинок. Это великолепные английские ботинки из мягкой желтой кожи, высокие, до колен, со шнуровкой доверху, мечта любого солдата. Их вид приводит Мюллера в восторг, он прикладывает их подошвы к подошвам своих неуклюжих ботинок и спрашивает:
- Так ты хочешь взять их с собой, Франц? Мы все трое думаем сейчас одно и то же: даже если бы он выздоровел, он все равно смог бы носить только один ботинок, значит, они были бы ему ни к чему. А при нынешнем положении вещей просто ужасно обидно, что они останутся здесь, - ведь как только он умрет,
их сразу же заберут себе санитары.
Мюллер спрашивает еще раз.
- А может, ты их оставишь у нас? Кеммерих не хочет. Эти ботинки - самое
лучшее, что у него есть.
- Мы могли бы их обменять на что-нибудь, - снова предлагает Мюллер,
здесь, на фронте, такая вещь всегда пригодится.
Но Кеммерих не поддается на уговоры.
Я наступаю Мюллеру на ногу; он с неохотой ставит чудесные ботинки под кровать.
Некоторое время мы еще продолжаем разговор, затем начинаем прощаться:
- Поправляйся, Франц! Я обещаю ему зайти завтра еще раз. Мюллер тоже
заговаривает об этом; он все время думает о ботинках и поэтому решил их
караулить.
Кеммерих застонал. Его лихорадит. Мы выходим во двор, останавливаем там
одного из санитаров и уговариваем его сделать Кеммериху укол.
Он отказывается:
- Если каждому давать морфий, нам придется изводить его бочками.
- Ты, наверно, только для офицеров стараешься, - говорит Кропп с
неприязнью в голосе.
Я пытаюсь уладить дело, пока не поздно, и для начала предлагаю санитару
сигарету. Он берет ее. Затем спрашиваю:
- А ты вообще-то имеешь право давать морфий? Он воспринимает это как
оскорбление:
- Если не варите, зачем тогда спрашивать?..
Я сую ему еще несколько сигарет:
- Будь добр, удружи...
- Ну, ладно, - говорит он.
Кропп идет с ним в палату, - он не доверяет ему и хочет сам
присутствовать при этом. Мы ждем его во дворе.
Мюллер снова заводит речь о ботинках:
- Они бы мне были как раз впору. В моих штиблетах я себе все ноги
изотру. Как ты думаешь, он до завтра еще протянет, до того времени, как мы
освободимся? Если он помрет ночью, нам ботинок не видать как своих ушей.
Альберт возвращается из палаты.
- Вы о чем? - спрашивает он.
- Да нет, ничего, - отвечает Мюллер.
Мы идем в наши бараки. Я думаю о письме, которое мне надо будет завтра написать матери Кеммериха. Меня знобит, я с удовольствием выпил бы сейчас водки. Мюллер срывает травинки и жует их. Вдруг коротышка Кропп бросает свою сигарету, с остервенением топчет ее ногами, оглядывается с каким-то
опустошенным, безумным выражением на лице и бормочет:
- Дерьмо, дерьмо, все вокруг дерьмо проклятое! Мы идем дальше, идем долго.
Кропп успокоился, мы знаем, что с ним сейчас было: это фронтовая истерия, такие припадки бывают у каждого.
Мюллер спрашивает его:
- А что пишет Канторек?
- Он пишет, что мы железная молодежь, - смеется Кропп.
Мы смеемся все трое горьким смехом. Кропп сквернословит; он рад, что в состоянии говорить.
Да, вот как рассуждают они, они, эти сто тысяч Кантореков! Железная молодежь! Молодежь! Каждому из нас не больше двадцати лет. Но разве мы молоды? Разве мы молодежь? Это было давно. Сейчас мы старики.

***

Странно вспоминать о том, что у меня дома, в одном из ящиков
письменного стола, лежит начатая драма "Саул" и связка стихотворений. Я просидел над своими произведениями не один вечер, - ведь почти каждый из нас занимался чем-нибудь в этом роде; но все это стало для меня настолько неправдоподобным, что я уже не могу себе это по-настоящему представить.
С тех пор как мы здесь, наша прежняя жизнь резко прервалась, хотя мы со своей стороны ничего для этого не предпринимали. Порой мы пытаемся припомнить все по порядку и найти объяснение, но у нас это как-то не получается. Особенно неясно все именно нам, двадцатилетним, - Кроппу, Мюллеру, Лееру, мне, - всем тем, кого Канторек называет железной молодежью.
Люди постарше крепко связаны с прошлым, у них есть почва под ногами, есть жены, дети, профессии и интересы; эти узы уже настолько прочны, что война не может их разорвать. У нас же, двадцатилетних, есть только наши родители, да у некоторых - девушка. Это не так уж много, - ведь в нашем возрасте ривязанность к родителям особенно ослабевает, а девушки еще не стоят на первом плане. А помимо этого, мы почти ничего не знали: у нас были свои мечтания, кой-какие увлечения да школа; больше мы еще ничего не успели пережить. И от этого ничего не осталось.
Канторек сказал бы, что мы стояли на самом пороге жизни. В бщем это верно. Мы еще не успели пустить корни. Война нас смыла. Для других, тех, кто постарше, война - это временный перерыв, они могут ее мысленно перескочить.
Нас же война подхватила и понесла, и мы не знаем, чем все это кончится. Пока что мы знаем только одно: мы огрубели, но как-то по-особенному, так что в нашем очерствении есть и тоска, хотя теперь мы даже и грустим-то не так уж часто.
Если Мюллеру очень хочется получить ботинки Кеммериха, то это вовсе не значит, что он проявляет к нему меньше участия, чем человек, который в своей скорби не решился бы и подумать об этом. Для него это просто разные вещи.
Если бы ботинки могли еще принести Кеммериху хоть какую-нибудь пользу, Мюллер предпочел бы ходить босиком по колючей проволоке, чем размышлять о том, как их заполучить. Но сейчас ботинки представляют собой нечто совершенно не относящееся к состоянию Кеммериха, а в то же время Мюллеру они бы очень пригодились. Кеммерих умрет, - так не все ли равно, кому они
достанутся? И почему бы Мюллеру не охотиться за ними, ведь у него на них больше прав, чем у какого-нибудь санитара! Когда Кеммерих умрет, будет поздно. Вот почему Мюллер уже сейчас присматривает за ними.
Мы разучились рассуждать иначе, ибо все другие рассуждения
искусственны. Мы придаем значение только фактам, только они для нас важны. А хорошие ботинки не так-то просто найти.

@темы: (с)

---

Холод впивается в кожу на мокрых ладонях,
Тянется выше и выше по ноющим венам.
Что я могу? Только скрыться от глаз посторонних,
Только довериться белым бесчувственным стенам.
Боль отрезвляюще руки озябщие стиснет,
Ей, как всегда, удается меня успокоить,
Память оставит лишь самые веские мысли,
Вытеснив все, что сегодня не следует помнить.
Грею дыханьем чужие, тяжелые пальцы...
Да неужели одна я на всем вашем свете?
Если уйду я, попробую не возвращаться,
Вот любопытно, хоть кто-нибудь это заметит?
Дура. Никак не привыкну считать себя лишней
В доме, где я научилась сравнительно рано
Плакать беззвучно, чтоб в комнате не было слышно
И умываться водой ледяной из-под крана...

Вера Макина

@темы: ст

---

"Нет..Ничего не выйдет. Так хочется разрядить ненависть, накопившуюся за сутки, и, кажется, ничего не выйдет. Останемся гуманными, всех простим и будем спокойны, как боги. Пусть они режут и оскверняют, мы будем спокойны, как боги. Богам спешить некуда, у них впереди вечность."

"Трудно быть богом"

@темы: (с)

---

мне больно дышать. и лечить бесполезно. больней
бывает, наверное, только от выжженой плоти.
я, знаешь, хандрю. и погода ознобом колотит,
и хлещет одним из своих бесконечных дождей.

уткнуться б в тебя. раствориться в тебе и... уснуть.
на робко подставленной шее остаться печатью.
но новое утро: умыться, одеться... прощаться.
умчаться с рассветом, пытаясь судьбу обмануть.

я, знаешь, хандрю. мне тебя нехватает. любить
бывает так просто, когда ни имен, ни сомнений.
целуй меня чаще и легче, мой солнечный гений,
я, знаешь, хандрю, постарайся мне это простить.

@темы: ст

---

я: хочу в Париж.. там так классно, на Неве..

с: на Неве??

я: на Сене) я в Питер еду.

с: город на Неве?)

я: нет, на Сене)))

---

"ноябрь
ноябрь - это очень смешное слово!
вы только послушайте.
ноябрь.
не жизнь, а сплошной ноябрь.
ну или наябрь. что в принципе одна хуйня.
не "вас наебали", а "вас ноябрь".
культурнее, детки, культурнее надо xDDD"

---

Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее - вискИ:
в который вдарить? Портила не дрожь, но
задумчивость. Черт! все не по-людски!
Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими, - - - но - не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит - по Пармениду - дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться - "бюст" зачеркиваю - уст!

Бродский

@темы: ст

---

П: Имя?
И: Иисус. А ваше?
П: Понтий Пилат.
И: Очень приятно.
П: Вы так считаете?
И: А вы нет?
П: Вы еврей, Иисус?
И: А почему вы спрашиваете?
П: А почему вы отвечаете вопросом на вопрос?
И: Вы антисемит?
П: А почему вас это беспокоит?
И: Нет, почему ВАС это беспокоит?
П: А кто вам сказал, что меня это беспокоит?
И: А зачем вы спрашиваете?
П: А я должен вам давать объяснения что, почему и у кого я спрашиваю?
И: А я должен давать ответы на вопросы неясного содержания неизвестно кому?
П: То есть вы сомневаетесь в моих полномочиях задавать вам вопросы? Вы не верите что я Понтий Пилат, прокуратор Иудеи?
И: А какие у вас доказательства?
П: А я должен вам это доказывать?
И : А почему нет?
П: А почему да?
И: А почему нет?
П: Иуду знаете?
И: А должен?
П: Вы можете ответить на вопрос?
И: А вы?
П: Это вы вели проповеди и предсказывали смену власти?
И: Это вам кто сказал?
П: А это относится к делу?
И: А у вас ко мне какое-то дело?
П: Вам не кажется, что вы переходите всякие границы?
И: Вы так думаете?
П: Это вы ходили по воде, аки по суху и исцеляли тяжело больных?
И: А если головой подумать?
П: Это вы называли себя сыном Божьим?
И: Что вы хотите чтобы я ответил?
П: А правду сказать не судьба?
И: А я похож на сумашедшего?
П: А если я велю вас казнить? На кресте распну?
И: А за что?
П: А разве недостаточно всего вышеперечисленного?
И: А может все-таки потому, что я еврей?
П: А вы таки еврей?
И: А разве не сын Божий?
П: Это можно считать признанием?
И: А разве не вы cами это сказали 11-ю строчками выше?
П: А разве я не ваши слова повторил?
И: А вы разве слышали?
П: А если вы это говорили не при мне?
И: А как бы вы тогда это слышали?
П: Вы думаете у меня нет осведомителей?
И: А вы уверены в их осведомленности?
П: А может все-таки сразу на крест?
И: А может вы все-таки антисемит?
П: А вы таки еврей?
И: Где я это сказал?
П: Вы мне надоели! Казнить его немедленно!
И: Вы таки антисемит.
П: Вы таки еврей.

---

На кладбище много плюсов.